Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
У соседней калитки, сгибаясь под тяжестью запеленутого младенца, стояла девочка лет одиннадцати, худенькая, с тонкими чертами лица, и смотрела им вслед. Я спросила ее:
— А ты, Анка, не идешь купаться?
— Нет.
— А почему?
— Да так.
Я поняла, что из-за младенца.
— Хочешь конфет?
— Хочу.
— Иди сюда.
Она подошла к калитке. Села на толстое бревно, служившее скамейкой. Я угостила ее конфетами. Она сунула кусочек конфеты младенцу в рот и только после этого попробовала сама. Время от времени она рукой энергично вытирала младенцу нос, потом стала вытирать ему нос своей косынкой.
— А где же твои отец с матерью?
— На кукурузе.
— И ты дома одна?
— А с кем же?
Она непрерывно вытирала младенцу нос, и я сказала ей:
— Ты ему, в конце концов, нос оторвешь.
— И то правда!
Развеселившись, Анка с любовью поглядывала на малыша, который тоже как будто улыбался. Он был толстый, голубоглазый, а она — смуглая, с черными живыми глазами.
— Это твой брат?
— Это сын тяти и его жены, мама-то умерла.
— А новая твоя мама не обижает тебя?
— Нет. А чего ей меня обижать?
— Ты в школу ходишь?
— Нет.
— Кончились занятия?
— Да я только несколько дней и ходила-то.
— А теперь почему не ходишь?
— Да кто его знает! Господин учитель говорит, что у меня сил мало.
— Ну, а чтобы носить на руках малыша, сил хватает?
— А кому же его носить-то?
И, погладив брата, тихонько засмеялась моему вопросу.
— Ну, а господин учитель что говорит?
— Да ничего, отец сказал ему, что я должна за домом глядеть, еду стряпать и брата нянчить. Я иногда захожу в школу, ношу яйца, виноград, кукурузную муку…
— Вот оно что!.. А сколько у вас классов?
— Четыре и еще один, хочешь — можешь кончить пять.
— И только один учитель?
— Ну да! И жена ему помогает. Она учит младших.
— Она тоже учительница?
— Нет. У нее ребенок маленький. Недавно родился. Вроде брата моего.
— Анка, отчего ты не попросишь отца, чтобы он хотя бы на год отдал тебя в школу? Ты бы выучилась читать и писать. Не хочешь?
— Да что его просить! Разве он послушает!
И засмеялась.
— И тебе не жаль?
— Как не жаль! Да ведь не умру я, ведь я не парень!
И поскольку я молчала, пораженная ее логикой, Анка сказала:
— Погодите, барышня, я вам что-то покажу.
Анка ушла, сгибаясь под тяжестью брата, к себе во двор и вскоре вернулась. Она держала в руке маленького воробья, испуганного и взъерошенного. Показала мне его, потом поднесла к моему уху:
— Слышите, как кровь в нем кипит? Видите? Он из гнезда выпал!
— Бедный, ведь он погибнет.
— Да?!
— Разве ты не видишь, как он испугался? Он сегодня ел что-нибудь?
— Нет. Я давала, он не хочет.
— Знаешь что, Анка? Отнеси-ка его назад в гнездо. Где оно?
— У реки, возле пустого дома, там воробьи и ласточки поселились, когда эти двое сбежали.
— Кто же это?
— Да Флоаря и Ион.
— И куда же они сбежали? Они не были мужем и женой?
— Были, да Флоаря полюбила Василе и сбежала с ним, а Ион ушел куда глаза глядят.
Анка рассказывала, не сводя с меня своих больших черных глаз. Она, видимо, не совсем понимала, что говорит, а может быть, повторяла то, что слышала от других. Она добавила:
— Ион умом тронулся. Целый день лежал не вставая, ни с кем не разговаривал, а ночью выл, как собака, знаете, когда ее топят, — у нас была такая. Его и били, и в воду холодную окунали, и в церковь водили, ничего не помогало. И вдруг он сбежал.
— Куда?
— Это уже только ему одному известно.
— А она где же?
— Да никто не знает. С той ночи, когда Ион чуть не убил ее топором, она прячется где-то вместе с Василе.
— Он хотел убить ее топором?
— Ну да. Ведь он застал ее.
Я изумленно глядела на Анку, которая спокойно стояла передо мной с воробьем в одной руке, с младенцем — в другой и с такой простотой и наивностью рассуждала о любви. Время от времени она подносила воробья к носику брата, ему было щекотно, и он смеялся. Смеялась и Анка, играя с ним, говоря ласковые слова. У нее были все приемы любящей матери, как у городских девочек, когда они играют в куклы.
На какой-то миг судьба ее показалась мне бесконечно печальной, — ведь ей предстояло все время носить на руках этот живой сверток и заботиться о нем.
Но я тут же вспомнила, что видела однажды, как Анка играет вместе с детьми своего возраста. Она раскраснелась, громко кричала, задевала подружек. Братца она оставила посреди дороги, в пыли, и он, грязный, довольный, уснул на солнце. Его разбудила собака, которая вылизывала ему лицо, запачканное молоком и мамалыгой. Мальчик закричал, Анка подбежала к нему, взяла на руки, поцеловала, снова положила спать и вернулась к играм. Она казалась совершенно счастливой.
Анка внезапно вернула меня к действительности, сказав:
— Пойду дам мальчику поесть, потом отнесу воробья в гнездо… А может, засунуть ему в клюв еду палочкой?
— Нет, девочка, ты его погубишь. Лучше отнеси в гнездо.
— Пойду отнесу.
И Анка, не попрощавшись, ушла, неся на руках брата.
Я вошла в дом и больше часа сидела в полной тишине и читала. Вдруг какие-то отдаленные крики заставили меня вздрогнуть. Это не были крики боли, напротив — радости, веселой игры, оживленные голоса детей. Я вышла на дорогу: ватага детей возвращалась с реки и среди них — Анка, которая громко говорила, возбужденно размахивала руками, указывая на собаку, сидевшую на обочине.
Я спросила, что случилось. Все вместе они отвечали:
— Его собака съела. Он упал на дорогу, и собака его съела!
— Кого?
— Воробья!
И дети, веселые и беспечные, прошли мимо меня.
V
Пыль, поднявшаяся над деревней, когда возвращались телеги с сеном и стадо с пастбища, медленно оседала по мере того, как вечерело.
Отставшие от стада коровы шли домой не спеша, их черные силуэты отчетливо вырисовывались на фоне красного заката. Они печально и протяжно мычали, будто жаловались на одиночество.
Вернулся и Думитру. Он вошел в пустой дом так спокойно, что я напрасно пыталась угадать, безразличие это или усталость.
Он неуклюже подошел ко мне и сказал:
— Уж вы не сердитесь, барышня, я вас хочу попросить… Мы этой
